Рука и сердце [сборник litres] - Элизабет Гаскелл

держаться за место, если Текла уйдет, потому что кто тогда защитит их всех от гнева фройляйн. А уж детки-то, бедные сиротки! Хозяин, видно, вовсе ничего не соображает, коль позволил сестре выгнать Теклу, – а что она такого сделала? Подумаешь, завела дружка, так это каждой девушке положено. Да что уж говорить, малыш Макс спит в их с Теклой комнате, и по ночам она по первому зову встает к нему, словно к родному сыну, а когда вам было совсем худо и Текла за вами ночи напролет ухаживала, мне пришлось присматривать за малышом, и, скажу я вам, после целого рабочего дня совсем несладко вставать по ночам к ребенку, когда у него зубки режутся, и мне порой не хватало терпения, зато Текла, как бы ни уставала, всегда к нему относилась по-доброму. И Лоттхен направилась к выходу, повторяя, что, если Текла уйдет, она тоже уйдет, потому что незачем оставаться.

Даже фройляйн выразила сожаление вперемешку с самооправданием. Она считала, что имела полное право выговорить Текле за ее поступок – откуда ей было знать, что та с детства знакома с этим Францем? Вид у него совершенно никчемный, да и распутный к тому же. И где это видано, чтобы служанка оскорбилась из-за выговора и решила уйти, как раз когда усвоила свои обязанности и сделалась незаменимой, а теперь фройляйн придется терпеть какую-то необученную дуреху; нет уж, лучше вернуться в Вормс, чем рассказывать новой служанке, где что лежит и как что делать. В конце концов, что за радость вести хозяйство брата – никакой благодарности, на этих мужчин не угодишь, а Хеппенхайм против Вормса вообще глухая деревня.

Вероятно, она сообщила брату о своем намерении оставить его и вернуться в свой прежний дом, потому что в последнее время между братом и сестрой наступило явное охлаждение. Однажды вечером герр Мюллер, зайдя ко мне, привычно присел у печи выкурить трубку; вид у него был мрачный и глубоко раздосадованный.

– Я наконец выжил его отсюда. Не мог терпеть, что он тут болтается, заговаривает с Теклой, когда она идет к винограднику или к фонтану, и пятнает ее доброе имя. Уверен, что он ей вовсе не по душе.

– И я уверен, – отозвался я.

Он повернулся ко мне:

– Тогда чего ради говорить с ним? Чем ей не хорош честный человек, которому она по нраву? И почему она так рвется вернуться домой?

– Она говорит с ним потому, что они вместе росли и она привыкла жалеть того, кого знала чистым и невинным душой и кто теперь настолько пал во мнении порядочных людей. Что же до честного человека, который ей не по нраву (хотя, признаться, у меня иное мнение), сердцу не прикажешь, как говорят у нас в Англии; к тому же вам известно, что в Альтенаре ее дом и дом ее отца.

– Интересно, отправится ли он туда, – промолвил герр Мюллер после нескольких затяжек. – Он крепко гульнул в «Орле» и не смог заплатить по счету, вот и застрял там, уверяя, что через пару дней друг пришлет ему деньги; еще и Теклу везде подкарауливал, а ее здесь все знают и уважают, так что звание ее старого друга придавало ему весу. Утром я пошел туда и оплатил его счет с условием, что он исчезнет сегодня же, и он ушел из деревни веселый и довольный, и до Теклы ему было столько же дела, сколько до кайзера, который построил нашу церковь, – шел себе, насвистывая, по дороге и даже ни разу не оглянулся на «Полумесяц».

– Скатертью дорожка.

– Да уж. Но сестра говорит, что вернется в Вормс. И Лоттхен заявила, что уходит; говорит, без Теклы тут нечего делать. Жаль, что и я не могу уйти.

– Поговорите с Теклой еще раз!

– Ну уж нет, – ответил он, заливаясь краской. – Теперь она подумает, будто нужна мне только как экономка. Да она и избегает меня, даже не взглянула ни разу. Точно обиду затаила из-за этого бездельника.

После некоторого молчания он снова заговорил:

– У пастора любезная и миленькая дочка. Мать ее знатная хозяйка. Они частенько приглашали меня зайти выкурить трубочку. Вот уберем виноград, стану посвободнее и схожу присмотреться.

– А когда уборка? Надеюсь, скоро, потому что мне хотелось бы на нее посмотреть, но я так быстро выздоравливаю, что, боюсь, придется вскоре покинуть вас.

– Не тревожьтесь, вам еще нельзя отправляться в путь, а начало уборки власти назначили на четырнадцатое.

– Какие заботливые власти! Откуда им известно, когда созреет виноград? И почему хозяева не могут сами решать, когда им собирать свой виноград?

– Так уж повелось у нас в Германии. Власти назначают специальных людей, те осматривают виноградники и сообщают, что виноград созрел. У вас в Англии участки огорожены, а у наших садов и виноградников никаких изгородей нет, так что их защищает только страх перед законом; людям разрешено заходить в виноградники в строго определенные дни, и никому не удается поживиться за счет соседа, притворяясь, будто собирает свой собственный урожай, – лесники великого герцога тут же его заметят.

– Что же, – произнес я, – везде свои нравы.

Кажется, в тот же вечер ко мне зашла Текла. Она остановилась у стола, чтобы поправить скатерть и вазу с цветами, словно хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать. Наконец я понял, что ее измученное сердце нуждается в сочувствии, потому что она оказалась одна против всех и думала, что все против нее. Взглянув на меня, она неожиданно резко произнесла:

– Известно ли господину, что пятнадцатого я ухожу?

– Так скоро? – удивился я. – Я думал, вы останетесь до Дня Всех Святых.

– Я бы и осталась – должна была бы остаться, – если бы фройляйн любезно не отпустила меня на новую службу – очень хорошую – экономкой у овдовевшей дамы во Франкфурте. Я всегда такую хотела. Надеюсь, мне не придется жалеть об этом.

«По-моему, леди слишком много обещает», – вспомнилось мне[47]. Я видел, что она готова к моим возражениям относительно ее грядущего счастья и исполнена решимости их оспорить.

– Разумеется, – ответил я, – вы не хотели бы покинуть Хеппенхайм, если бы вам было здесь хорошо, а каждое новое место поначалу кажется лучшим, чем прежнее, что бы там ни оказалось в действительности. Но куда бы вы ни уехали, помните, что я вам друг.

– Да, думаю, вам я могу довериться. Хотя, по моему опыту, мало о ком из мужчин можно так сказать.

– Вам не повезло, но многие мужчины могли бы то же сказать о женщинах.

Помолчав немного, она